– Если тебе этого не хватает, мы можем вернуться, – сразу озаботился шут. – Или пожить здесь какое-то время.

– Нет. Не хочу. Тогда все это сразу потеряет ценность. Мне нравится с вами идти. И спасибо, Гарвин и Милит. Милит и Гарвин. Без вас что бы мы делали?

– А ничего, – зевнул Гарвин. – Без нас вы не попали бы в эту историю. Полукровку можно принять за эльфа только рядом с другими эльфами, да и то… Здесь вот и не заподозрили. Странно другое. Неужели и здесь не знают Странниц?

– Почему не знают? Знают, – удивился Маркус. – Разве хозяин подходил хоть к одному столу, кроме нашего, чтоб лично спросить, что нам еще надо? Прекрасно он ее узнал. Я был здесь. В смысле в этом мире. Выговор знакомый. Знают здесь Странниц, и эльфы здесь не дураки выпить. И драчливые.

– А кто дурак выпить? – философски спросил шут. – Я, что ли? Или ты? А утомительная работа – петь. Горло саднит. И его хочется промочить. Вот и получается, что не дурак… Лена, успокойся, я не простудился, не надо бежать заваривать мне траву. Просто устал. Я же на самом деле не менестрель, не такой уж у меня голос.

– Ты не менестрель, – согласился Милит, – и голос у тебя всего чуть получше, чем у гуся.

– Что? – возмутился шут и выбил свою подушку о Милита.

– Как там Гару? – вздохнула Лена.

– Интересная связь между моим голосом и воспоминанием о Гару, – буркнул шут. – Ну не буду больше петь, подумаешь.

– Гару там нормально. Получил целую гору мясных костей, – сказал Милит. – Я выходил на него взглянуть. Он в теплой конюшне. Поет баллады для симпатичной суки. Получается почти как у шута. Только громче.

Шут устроил целое представление, изобразив одновременно и обиду, и гнев, и непреодолимое желание убить Милита, и опасение перед его размерами и физической силой. Гарвин тихо постанывал, не в силах уже хохотать, а ведь Гарвин был вовсе не из тех, кого легко рассмешить. Маркус утирал слезы. Лена потерла живот, который заныл от смеха, и решительно задула свечу.

В городе они провели три дня. Гостиница стала самым популярным заведением, люди даже на улице стояли, прижав ухо к двери, чтобы услышать баллады шута, с кухни выглядывали повара, а с лестницы – служанки, убиравшие комнаты. Милит изо всех сил изображал недоумение, а шут изо всех сил изображал обиду. Эти два шута вполне дополняли друг друга. А в последний вечер, когда шут совсем уж решительно отложил аллель и высыпал в кошелек впечатляющее количество монеток, один из посетителей с низким, едва ли не земным поклоном обратился к Лене:

– Прости, Светлая, что тревожу тебя. Но не расскажешь ли ты нам о каком-нибудь мире, в котором ты побывала?

Лена, естественно, растерялась. Для нее сущим мучением были даже ответы у доски, даже когда она была готова, потому что весь класс от нечего делать на нее смотрел. Никогда ни в какой художественной самодеятельности она не участвовала, на собраниях не выступала и тихо ненавидела, когда на ней по какой-то причине вдруг фокусировалось внимание более чем двух человек, когда она говорила. Не то чтоб она совсем не умела рассказывать. Умела. В узком кругу. Но вот сказительницей быть не хотелось.

Люди смотрели с робкой надеждой. Лена заметила трех эльфов. Ошибиться было нельзя – те же тонкие высокие фигуры, те же аномально большие светлые глаза, те же заостренные уши. Уши были видны, потому что здешние эльфы для удобства завязывали волосы в хвостики. Вот, может, эти уши и заставили Лену рассказать им о мире, в котором она была три раза. О проклятом мире.

Само собой, она привирала, но привирала не в фабуле, а, так сказать, в зачине, она ведь понятия не имела, как жило Трехмирье до войны, знала только точку зрения эльфов, а выслушать другую сторону как-то не довелось. И не хотелось. Может, там отродясь не было так уж хорошо развито ткачество и вовсе не было развито книгопечатание. Может, там животноводством тоже не особенно увлекались, налегая на выращивание пшеницы и льна. Может, школы существовали только в воображении Лены. Она описала некий среднестатистический мир магии. И вовсе не среднестатистическую войну на уничтожение.

Получилось вроде даже ничего. Это она поняла по едва уловимому оттенку в выражении светло-голубых глаз Гарвина.

– Как же? – ошарашено спросил самого себя толстенький расфранченный молодой мужчина. – Что ж это – убивать только за то, что другие?

– И так убивать... Светлая, ну неужто люди способны на такое?

В этом не было сомнения в ее словах. Люди не ей не верили – самому факту. Как радостно, когда люди не хотят верить в такие истории…

Милит отвел назад волосы, и люди заахали и заперешептывались, увидев грубоватый рубец вместо левого уха.

– Как же ты уцелел, брат? – спросил самый старший из эльфов.

– Она забрала меня с эшафота, – просто ответил Милит. Вот об этом можно было бы и помолчать. Лена ведь не стала говорить о том, что эльфы ушли из Трехмирья и что вообще даже в такой ситуации может быть нечто вроде хеппи-энда. Но об этом и Милит не сказал ни слова. Понял замысел? Лена искренне жалела, что талантом рассказчицы не обладает, а ведь так хотелось выдать этакую басню в прозе на тему «К чему приводит ксенофобия».

– Светлая? Забрала с эшафота? – ахнул одетый в шелка, бархат и атлас представительный такой… барин, которому в подобной гостинице и даже в подобном городке-то делать было нечего. Нет, простецкая мода Сайбии нравилась ей больше. От сияющего наряда барина рябило в глазах. Даже самый франтоватый вельможа Сайбии в жизни бы не надел этакий камзол.

– Светлые тоже разные, – сообщил Маркус.

– Они все великие женщины! – воинственно вступился за клан Странниц какой-то юнец, и Маркус раскланялся с несколько преувеличенной почтительностью:

– Бесспорно.

Потом началось массовое обсуждение Трехмирья, сопровождавшееся уничтожением винных запасов хозяина, а Гарвин, понаблюдав за местными эльфами, действительно злоупотреблявшими, не выдержал, подошел к ним и сказал несколько слов. Впервые Лена увидела смущенных эльфов. Они торопливо отставили свои стаканы и больше не пили. И то польза.

Ночью спутники хвалили Лену, а она пропускала их реплики, потому что была недовольна и собой, и ими. Дискуссия в зале в конце концов сошла к почтительному перемыванию косточек Странницам, а Лене все-таки хотелось, чтобы аборигены запомнили историю о Трехмирье. В один голос все четверо убеждали Лену, что так оно и есть, все запомнили, теперь эту историю начнут рассказывать по всему миру и даже выводы сделают правильные, но она разозлилась и велела им замолчать. Странно, но послушались все. Даже Гарвин.

* * *

Они шли по размокшим или подмерзшим дорогам, теперь не вслед за летом, а вслед за зимой, иногда догоняли, чаще отставали. Лена научилась считать холод чем-то естественным, даже ночевки в палатках уже не пугали ее, как поначалу, хотя, конечно, приятного было мало. Эльфийские походные одеяла были не особенно толстыми, но, надо признать, очень теплыми, предохраняли даже от промороженной земли, но все равно спать было холодновато. Они с шутом ложились на два одеяла и укрывались двумя плащами – так было заметно теплее. Если была возможность, мужчины натаскивали веток, и категорически настаивали, чтобы она спала на ветках, хотя на боках оставались мелкие синячки. Однажды Лена проснулась ночью от стука собственных зубов. Тут же проснулся и шут, высунул нос из палатки и отпрянул.

– Похолодало! – ахнул он. – И как! Не помню, чтобы за несколько часов стало так холодно!

Он полез в мешки с вещами и заставил Лену надеть его летнюю куртку поверх одежды (раздевались они, только если спали на постоялых дворах), нырнул под плащи и прижался к спине Лены, чтобы согреть. Безрезультатно. Они дрожали вдвоем. Снаружи заскулил Гару, и шут впустил его в палатку: пусть лучше пахнет псиной, но будет теплее. Кое-как они дождались утра.

Было не просто холодно. Был нормальный лютый мороз градусов за сорок, когда не то что нос мерзнет, а дыхание перехватывает. Эльфы разожгли три костра кругом, а Маркус бегом, делая много лишних движений, собирал ветки. Шут схватил топорик и принялся рубить ветки и мелкие деревца. О том, чтобы идти, не было и речи. Они поставили большую палатку между костров и забились в нее все, но даже это не спасало. В конце концов это надоело Гарвину и он, бросив что-то по-эльфийски (Лена предположила, что аналог русского «да подь оно все»), сделал пару пассов – и сразу стало тепло. Милит осуждающе покачал головой, Гарвин раздраженно огрызнулся, и некоторое время они перепирались на своем языке, и даже ругань звучала, словно песня, а потом шут тихо сказал: